положил в папку, которая осталась мне от отца. Утром я сделал то же самое — раскрыл ее.

— Не волнуйся, сынок, все будет хорошо, — успокаивала мама, подавая на стол завтрак.

Я надломил чурек, потянулся за сузьмой[6], но тут перед глазами всплыла связка цветных карандашей и гильзы пистолета.

Рука у меня дрогнула, ложка упала в тарелку, а глаза непроизвольно скосились в сторону папки. И я вдруг впервые почувствовал, что есть какая-то большая связь между карандашами, гильзами, папкой и интернатом.

"Какая?" — мысленно я спросил у мамы, заглядывая в ее глаза. И словно в ответ, она воскликнула, вытирая невольно набежавшие слезы:

— Как ждал этого дня твой отец! Как бы он был рад, провожая тебя на работу в школу. Он всегда говорил: главное, чтобы он любил людей, был бы к ним всегда добрым. Ну, сынок, пора, иди… Да благословит тебя аллах.

— Ты же неверующая.

— Конечно, но так уж ведется, сынок. Я очень волнуюсь за тебя, вот и говорю, что на язык попадется.

На дворе она забежала вперед и вылила передо мной кружку воды. Так раньше благословляли караванщиков, уходивших в дальний путь.

У интерната я встретил двух ребят.

— Здравствуйте, учитель! — сказал один из них.

Мне было очень приятно услышать эти слова. Я готов был расплыться в улыбке, но взяв себя в руки (учитель!), ответил сдержанно:

— Здравствуйте, дети!

А самому хотелось пуститься в пляс от счастья.

Прошел двор интерната, вошел в учебный корпус. А вот и знакомая учительская. Кажется, все в сборе. И директор, седой человек, тоже здесь. Рядом с ним сидел завуч. У него на левой стороне верхней губы виднелся большой шрам. Алтынта́дж — так звали завуча. С ним я познакомился, оформляясь на работу. Все внимательно слушали пожилого учителя с крутым крепким затылком.

— Здравствуйте!

Мне ответили по-разному, как видно стараясь не мешать старому учителю.

— Одним словом, — продолжал старый учитель, — если сам неуч, нечего хвалиться предками. — И вдруг утих, посмотрев в мою сторону. Лицо его напряглось, маленькие глаза буравили меня насквозь.

Опять тоненько звякнули гильзы, замельтешили цветные карандаши.

Весь внутренне сжавшись, я кивнул старому учителю, попытался улыбнуться. Но это была не улыбка, а скорее гримаса. По спине пробежал холодок. Что-то будет. Ох, что-то случится.

* * *

Мне сразу дали много часов по языку и литературе. И тут же хотели назначить классным руководителем. Но я отказался, считая, что для такой сложной работы у меня пока еще мало опыта.

Хозяин маленьких черных глаз, присутствовавший при этом разговоре, улыбнулся и тихо сказал:

— И в вороньем гнезде могут вырасти орлы… Если угодно, — добавил он, — я могу взять над ним шефство.

— Большое вам спасибо. Иметь такого опытного наставника, как вы, просто счастье, — поблагодарил я.

— Ну вот и договорились, — ответил хозяин черных глаз, посмотрев на директора.

Тот согласно кивнул.

В коридоре старик спросил меня:

— Байрам Чары́ев. Так, значит, вы и есть сын Чары Назарова?.. Очень хорошо! Да, такой человек и так нелепо погиб!.. О, эта жизнь…

— Папа погиб на фронте.

Старый учитель, мне показалось, вздрогнул, даже побледнел.

— Да, да, я знаю, мальчик мой, — проговорил он поспешно. — Я тоже фронтовик. У меня три ранения и контузия. Со Сталинграда начал и — до Германии. А Чары, кажется, погиб под Курском?

— Да.

— Вижу, что для тебя он всегда живой, хоть и убит. Молодец, так и надо хранить память о тех, кого нет. Тот уже не мертвый, кого так долго помнят. А вот я, видно, исчезну сразу. И вспомнить будет некому.

— А дети?!

— Увы, не суждено было мне их иметь. Одни мы со старухой.

— Извините, ага, не знаю, как вас зовут.

— Адамгу́л.

— Красивое имя. Цветок человечества.

— Имя-то красивое, но этого одного в жизни недостаточно, — ответил старик. — Надеялся, что после войны дети появятся. Но куда там. Вот и приходится любоваться чужими…

— Но у ва́с, должно быть, столько учеников! Все равно, что свои дети, Адам Гулович.

— Не надо так официально, — перебил меня старик. — Зовите просто Гуль-ага.

— Хорошо, Гуль-ага.

— Скажи, а отец тебе никогда не рассказывал о милиционере, которого очень хорошо знали в вашей семье?

— Я был еще маленький. Может, и рассказывал, а я забыл.

Гуль-ага пристально посмотрел на меня, потер двумя пальцами виски.

— Извини, давление проклятое замучило.

— О каком милиционере? — попытался уточнить я.

Старик поморщился, прошептав:

— Знакомый у него был, друг.

И тут вдруг я снова увидел связку карандашей, стреляные гильзы.

"Нет ли какой-то связи между этими гильзами и милиционером — другом отца?" — пронеслось у меня в голове. Но раздался звонок, извещая о начале очередного урока, и видение исчезло.

— Хов, — обратился ко мне Гуль-ага, — не хочешь посидеть у меня на уроке?

— Конечно. И время у меня есть.

— Тогда милости прошу, сударь.

Я еще ни у кого из таких опытных педагогов, как Гуль-ага, на уроках не бывал. А ох как хотелось!

С большим волнением я сел за последнюю парту. Казалось, пройдут какие-то считанные минуты, и я, молодой учитель, начну обретать опыт у старого учителя. Но не тут-то было! Как сел, так и просидел до конца урока, забыв следить за учителем. Как Гуль-ага добивался этого, я не мог понять.

Во время перемены я спросил его об этом.

Адам Гулович потер затылок, проглотил какую-то таблетку и долго смотрел в окно.

— Знайте материал, учитесь уметь рассказывать, держите себя свободнее. А вы весь урок сидели напряженно. Это заметили даже ученики. Никто не рождается учителем. И не бойтесь первых неудач. Не бойтесь ребят. Это те львята, из которых никогда не вырастут шакалы.

И старик был прав.

Помню, первый урок я давал в этом же классе.

Переступаю через порог, в классе все встают. Хотя нет, не все, за последней партой второго ряда кто-то продолжает сидеть, словно не замечая моего присутствия. Я остановился. Молчу. Слышу, как остальные заволновались, зашептали:

— Нур!

— Нур, встань, нехорошо!

Наконец этот Нур тоже встал. В классе настороженная тишина. Я понимал, вот сейчас должно начаться зарождение моего авторитета. Если я не добьюсь своего, об этом будут знать ученики и тех классов, где мне еще предстоит провести первые уроки.

Что делать?

Я прошел к столу, положил папку, оглядел доску, чувствуя неприятную пустоту в груди.

Восточная мудрость гласит: если ты видишь зайца, раскапывающего нору волка, значит, это сын барса. Вот и мне надо было доказать ученикам, что я тот самый герой поговорки, которого надо считать сыном пятнистого барса, хотя у самого душа тряслась,